Точно уже не помню, за какой надобностью меня занесло однажды в факультетскую бухгалтерию. То ли я не сдал вовремя всех бумаг по отчету с последней командировки (на практику мы ездили иногда за счет факультета), то ли нужно было проштамповать какие-то справки для общежития. Так или иначе, из бухгалтерии меня отправили в кассу. У самой двери я нос к носу столкнулся с сокурсником, который числился «мертвой душой» в моей общежитской комнате, снимая где-то квартиру.
- Интересная особа, - сказал он мне, кивая в сторону кассы, когда мы поздоровались и перекинулись несколькими дежурными фразами. Лучше бы он этого не говорил. Протягивая бумагу в окошко кассы и разглядывая через это же окошко «интересную особу», я ничего примечательного в облике женщины лет двадцати пяти не обнаружил. Да, симпатичная, хоть и слегка большеротая, в очках, с хорошо ухоженными волосами, чуть вспушенными легким начесом… Она быстро проштамповала мои бумаги и так же быстро захлопнула дверку окошка прямо перед моим носом.
К чему я вдруг вспомнил об этом? А, ну да, - разглядывая нынешним летом гроздья смородины, висящие на кусте. Меня всегда привлекала эта удивительная в разных смыслах ягода - прежде всего с точки зрения приготовления из нее вина. Не наливки, друзья мои, не настойки, не вина с добавлением других плодов, а именно черносмородинового вина . И знаете, почему? Потому что в плане виноделия черная смородина - вещь очень капризная. Как женщина:). Скуповатая на отдачу, ибо из ведра свежих ягод в лучшем случае можно получить два, два с половиной литра напитка. Но какого! И я рискнул, чего и вам желаю.
Вернемся, однако, к тому, с чего я начал. Итак, слегка озадаченный фразой об «интересной особе», которая мне показалась самой обычной, я поплелся в факультетский буфет и заказал знакомой старушке-буфетчице яичницу «как любит Марат Равильевич». Эта яичница, друзья мои, в исполнении старушки была песней, которую мне так ни разу не удалось повторить, хотя колдовал с такой же стальной мисочкой, что и она, чуть смазывал ее сливочным маслом и выдерживал в жарочном шкафу, пытаясь наладить корочку снизу и сохранить в неприкосновенности янтарные желтки…
По-видимому, яичницу свою я приканчивал в аккурат перед обеденным перерывом для факультетских сотрудников, поскольку в буфете замелькали знакомые лица из учебной части, библиотеки, фотолаборатории. Подтянулась, разумеется, и бухгалтерия с «интересной особой» в том числе. Взяв стакан с кофе (иной посуды в нашем буфете не водилось), я, не долго думая, переместился к «интересной особе», благо за столиком она стояла в гордом одиночестве, пока ее коллеги занимали очередь к прилавку...
Да, что касается нашего вина. Капризы черной смородины можно и заметить, и ощутить на самом старте приготовления вина, который, как известно, начинается с разминания ягод. Как видим, смородина при отжиме дает не столько сок, сколько желе. Поначалу может возникнуть впечатление, что ничего путного из этого никогда не получится. Однако не будем торопиться с выводами и тщательно, без какой-либо предварительной промывки или очистки ягод, разомнем их так, чтобы раздавленной была каждая смородинка.
Без воды нам не обойтись. Во первых, она сделает будущее вино менее концентрированным и терпким, во-вторых, "выбьет" из размятых ягод больше сока и полезных веществ, значительно снизив кислотность самого сока. С количеством воды (на количество ягод) множно поступить по-разному, увеличив её долю или уменьшив. Это зависит от того, какое вино мы хотим получить - легкое столовое или покрепче, десертное, например. Я сторонник золотой середины, поэтому ориентируюсь на средние пропорции и беру примерно пол-литра воды на килограмм ягод. Но поначалу с водой особо не усердствую: на килограмм свежей ягоды лью чуть меньше двух стандартных стаканов воды, поскольку на одном из следующих этапах приготовления вина придется еще раз добавлять воду. Немного, но добавлять.
И без сахара при приготовлении смородинового вина не обойтись. И по причине того, что ягода очень кислая, и по причине почти ничтожного содержания в ней "естественных дрожжей". Пропорции здесь такие же, как и с водой - примерно два стакана на килограмм свежих ягод.
Наконец, чтобы лучше стимулировать брожение сока, добавим в мезгу изюм - примерно пригоршню на пять кило "живой" ягоды. Идеально для упомянутого стимулирования подходят так называемые первичные или - винные дрожжи. Но я, например, просто не знаю, где их брать, хотя, как показал мой результат, изюм оказался вполне достойной заменой первичным дрожжам.
Всё, теперь тщательно перемешаем мезгу, закроем посуду крышкой и поставим примерно на неделю в прохладное место для, так сказать, процесса брожения. Помним об одной важной вещи, о которой я писал в рецепте вина из черноплодной рябины: мезгу с соком нужно перемешивать чуть ли не ежедневно, чтобы не допустить образования плесени - она просто угробит вино.
Так, на чем я остановился? Ага, на том, что я направился к "интересной особое". Положа руку на сердце, друзья мои, скажу, что сегодня, вот так запросто, к заинтересовавшей меня женщине я ни за что бы не подошел. Но тогда… тогда всё воспринималось иначе и проще. В силу того, наверное, что мы заканчивали учебу, что это обстоятельство подсознательно, должно быть, означало, что мы разъедемся в разные города и навсегда. Поэтому краткосрочные, ни к чему не обязывающие романы, как бы компенсирующие пятилетнюю притирку мальчишек к девчонкам, а девчонок – к мальчишкам, случались чуть ли не ежедневно, без особых предисловий и прелюдий, в невероятном головокружительном темпе, тем более, что стояла пора, когда густо цвели одуванчики, а в распахнутые окна общежития на улице Шверника со звоном ночных трамваев вливалось щелканье майских соловьев. К тому же до женитьбы, то есть, до жизни с особыми правилами поведения, мне оставалось всего ничего, а посему я не желал ощущать под ногами твердь и, если смотреть на вещи с высоты моей нынешней рассудочности, просто безумствовал.
Итак, прихватив свой стакан с кофе и оценив очень уж медленное движение очереди к прилавку, я, как сказано было выше, переместился к столику с «интересной особой». Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением, поверх очков: обычно студенты не позволяли себе подобных вольностей по отношению к факультетским сотрудникам – будь то преподаватели или просто «персонал». Я тоже, разумеется, знал об этих негласных правилах, но их сознательное нарушение, как мне казалось, позволяло точнее бросить абордажные крюки. На тот момент, увидев «интересную особу» во второй раз в жизни, я твердо был убежден, что вечером непременно затащу ее в постель.
- Здравствуйте, - сказал я ей. – Меня зовут Марат. Можно узнать ваше имя?
Она, пожалуй, удивилась еще больше, поскольку очки сползли почти на кончик носа и, как всякие подслеповатые люди, она силилась разглядеть меня всё ж таки сквозь линзы, поправить которые мешала растерянность. Наконец она оценила неоднозначность своего положения, сняла очки и спросила, прищурившись:
- Зачем это вам?
И тут я дал мАху, ошибочно расценив ее прищур, как некую к себе расположенность.
- Зачем? Странный вопрос. Зачем мужчина знакомится с интересной женщиной?
Выражение ее лица стало неожиданно жестким. Она водрузила на место очки, всматриваясь в мою, очевидно, кокетливую улыбку уже без тени удивления, и тихо, но членораздельно проговорила:
- А ну-ка, чеши отсюда.
- Что? – не понял я.
Она не стала повторять, тем более что к столику приближались ее товарки с подносами. «Чесать, так чесать» – усмехнулся я про себя и ушел, чувствуя, как заполыхали мои уши.
Итак, примерно недельное брожение сока и мезги явит нам такую картину: изюм разбухнет до размера полноценных ягод, раздавленная смородина изменит цвет, да и цвет сока примет радикально алые тона. Это то, что нам нужно. Вручную отжимаем мезгу - горсть за горстью (если есть пресс - совсем замечательно), отжатую мезгу перекладываем в другую посуду.
В оставшемся после отжима соке, конечно, останется не только шелуха от ягод, но и смородиновые семена. Поэтому фильтруем сок через обычный дуршлаг, на совесть отжимаем оставшуюся шелуху и добавляем шелуху в отложенную мезгу.
Сок переливаем в банку или в бутыль.
На банку ставим гидрозатвор (как его сделать, можно также посмотреть здесь). Что касается смородиновых семян, интенсивная игра вина поднимет их на поверхность буквально на следующий день. Однако мы не будем торопиться их удалять. Нам самое время заняться отжатой и отложенной покуда в сторону мезгой.
Вернемся к истории.
Через три дня, прочно забыв о существовании «интересной особы», я совершенно случайно встретил ее в универсаме, что находился в двух шагах от общежития. Меня не смущал мой внешний вид, главной «деталью» которого была водка «Андроповка» в руках (эта водка появилась во времена короткого правления бывшего шефа КГБ и каким-то чудом оставалась самой дешевой водкой в течение нескольких лет): универсам в отличие от факультетского буфета уж точно был «моей» территорией, на которой я без очереди покупал водку и отоваривался мясом через черный ход. Но, судя по выражению лица кассирши, и ее не смутили ни «Андроповка», ни я, ни то обстоятельство, что универсамовскую территорию я считал «своей». Деловито упаковав продукты в пакет и едва кивнув в ответ на мое приветствие, она вышла на улицу. Я поспешил за ней, ощущая бутылку «Андроповки» в руках совершенно лишней. Кассирша немного прошла по улице Шверника, потом, не доходя до общежития, срезала угол до Загородного шоссе и там, где шоссе пересекалось по-над мостом с железнодорожной веткой, свернула во дворы. Поняв, что я, следуя по пятам, не намерен менять маршрут, она, наконец, повернулась и спросила, едва я приблизился:
- Что тебе нужно?
- Ничего, - растерялся я. – Просто попить воды.
Она скользнула взглядом по бутылке водки, которую я поспешно спрятал за спину и, более не говоря ни слова, направилась к подъезду ближайшей пятиэтажки, густо заросшей сиренью.
Мы поднялись на второй этаж, она открыла дверь квартиры и, оставив ее распахнутой, вынесла пол-литровую банку воды, стоявшую, по-видимому, в холодильнике. Едва я отпил несколько глотков и вернул банку, она так же, как и три дня назад, тихо проговорила:
- А теперь чеши отсюда.
Звук хлопнувшей перед моим носом двери и звон расколовшейся на бетонном полу «Андроповки», которую я выронил от неожиданности, прозвучали почти одновременно.
Здесь немного тормознем с историей и займемся отжатой и отложенной мезгой.
Сначала снимем пробу с перелитого в банку сока. Если покажется, что кислое превалирует над сладким, добавим в отжатую мезгу чуть больше сахарного песка, от "сэкономленной" при первичном взбраживании сока доли. Напомню, тогда речь шла о пропорциях 1:2 (на две части ягод - одна часть сахара, которого мы немного не досыпали). Если же баланс между кислым и сладким все же наличествует, "сэкономленную" часть сахара добавляем в любом случае - ведь мезге предстоит перебродить вторично.
Впрочем, регулятором кислотности в плодово-ягодных винах выступает не сахар, а вода. Так что доливаем в мезгу холодную воду, которую при первичном взбраживании мы тоже "сэкономили". Однако доливаем так, чтобы мезга слегка купалась в воде и не выглядела "сухой". В виноделии точных пропорций не бывает, всегда наличествует люфт, иногда существенный.
Перемешиваем и вновь, как и первую "партию" мезги, оставляем примерно на неделю, под крышкой, не допуская образования плесени на поверхности выступившего сока. Или, если угодно, смеси сока с водой.
Итак, еще через день (а в те годы журналистов учили добывать информацию на совесть) я уже знал об «интересной особе» все, что мне нужно, в том числе и о шансах «затащить ее в постель», которые, кстати, равнялись нулю.
Девушку звали Софьей Аурели, но грузинская фамилия досталась ей от второго мужа, который полгода назад за драку со смертельным исходом сел на восемь лет. Что касается первого мужа, его наследство представляло собой четырехлетнюю девочку Аню, живущую в основном с бабушкой и дедушкой.
Однако это еще не свидетельствовало о ветрености Софьи, вынужденной, несмотря на грузинских «родственников», еще где-то подрабатывать на полставки. Да и ветреность, если б она и была, вряд ли подлежала какой-либо реализации. Ибо за Софьей тщательно приглядывали друзья мужа-сидельца, в чем я, впрочем, убедился очень скоро.
В тот же вечер, когда мною была расколота бутылка «Андроповки» и я несолоно хлебавши возвращался в общежитие, меня остановили двое грузин в характерных для гардероба горцев кепках-«аэродромах».
- Слушай, дорогой, - сказал мне моложавый крепыш тогда как мужик постарше и ростом повыше молчал, - не ходи больше к дому Софико, хорошо?
Я тогда еще не знал, что «интересную особу» звали Софьей, но догадаться, о ком шла речь, было несложно. Однако вместо того, чтобы согласиться с предложением грузин и не «обострять», я, как это бывает, начал задавать вопросы: «зачем» да «почему». Крепышу это очень не понравилось и он, судя по активному гарцеванию, не прочь был пустить в ход кулаки. Но ситуацию сдерживал пожилой грузин, слегка потягивая к себе крепыша за рукав. В конце концов я заверил горцев, что отныне дорога к «дому Софико» мною прочно забыта. На том и разошлись.
Тем не менее, в воскресенье я отправился на Черемушкинский рынок и купил полкило черешни – чрезвычайную роскошь для того времени года и для тех лет, которая обошлась мне чуть ли не в треть стипендии. Черешня по моей тогдашней логике, когда я вновь оказался у знакомой двери пятиэтажки на Загородном шоссе, призвана была сгладить превратное обо мне впечатление. Ибо черешня, согласитесь, не «Андроповка».
Дверь открыла Софья – совершенно необычная в простеньком домашнем халате и без очков. Однако я не успел рассмотреть ее толком, поскольку в «зазоре» между приоткрытой дверью и Софьиным бедром появился белокурый ангелочек, который, глядя на меня снизу вверх, спросил у Софьи:
- Мама, этот дядя – наш папа?
Я присел на корточки и протянул ангелочку целлофановый пакетик с черешней.
- Прошу тебя, не приходи сюда больше никогда, - сказала мне Софья, едва я встал в полный рост.
- Не приду, - пообещал я, - дай только попить.
На этот раз она впустила меня в прихожую, если таковой можно было назвать узкий темный тамбур однокомнатной «хрущовки». Где-то в глубине тамбура хлопнула дверка холодильника, и я ощутил в руках ту же ледяную пол-литровую банку, из которой с трудом сделал несколько глотков.
- А теперь уходи!
Во дворе меня ждали грузины. Их было трое, из которых я узнал только крепыша. Удивительно, но я совершенно не чувствовал боли. Только – вспышки в глазах, когда тумаки от горланящих на своем языке грузин приходились по моему лицу. Я даже упал не от ударов, а потому, что оступился. И вновь не чувствовал боли, хотя грузины били уже ногами – по ребрам, бедрам и ягодицам, по моим ободранным ладоням, которыми я закрывал лицо, по коленям, пытаясь «проковырять» их носками ботинок, чтобы добраться до живота.
Через неделю (а то и 10-12 дней) со второй "партией" перебродившей мезги поступаем так же, как с первой: тщательно отжимаем шелуху, сок пропускаем через дуршлаг...
Достаем банку с первой порцией сока. К этому времени содержимое банки, если банку не взбалтывать, должно выглядеть как трехслойный пирог. Донный, "дрожжевой", слой, будет представлять собой некое подобие черносмородинового желе, очень неплохого, кстати, на вкус. Следующий, самый обширный слой - по сути дела уже вино, хоть и не готовое пока, но заметно посветлевшее. Наконец, верх нашего "пирога" - ни что иное, как собравшаяся и сгустившаяся пена с семенами смородины, о чем я упоминал выше. Нас, после недельного брожения второй порции сока, интересует только верхняя часть "пирога", которую нужно осторожно снять подходящим ситечком или столовой ложкой...
...окончательно отжать, насколько это возможно и выбросить. Как, впрочем, и шелуху мезги. Она нам больше не пригодится.
Затем отжатый и процеженный сок второй "партии" вливаем в банку, попросту смешав его с соком первой партии, ставим гидрозатвор и вновь на неделю (а то и 10-12 дней) оставляем вино "играть" - до образования того же трехслойного "пирога".
Через неделю снимаем ситечком поднявшийся "мусор" и осторожно, через мелкое сито, процеживаем будущее вино, стараясь не поднимать осадок, похожий, напомню, на смородиновое желе. Желе процеживаем отдельно, насколько это возможно, затем и будущее вино и то, что удалось отделить от желе, смешиваем, переливаем в банку и ставим под гидрозатвор недели на две - до первой переливки и тонкой фильтрации вина.
...Побитый грузинами, уже позже, разглядывая себя в общежитском зеркале, я обнаружил на лице всего лишь два-три лиловых синяка и несколько ссадин. Правда, была еще разбита изнутри губа – моими же передними зубами, которые устояли. Ну, а на ноющие ребра и прочую мелочь на теле я и вовсе не обратил внимания. Очевидно, это значило, что отныне чувства и ощущения мои обращены совершенно в иную сторону, противоположную телесной боли, и обходящие эту боль. Ведь хотя в ту пору мне не было и двадцати пяти, себя я уже знал достаточно. Достаточно в том смысле, что легким симптомам душевного, скажем так, недомогания уже не приходилось удивляться и задаваться вопросом: «Что со мной?». Ибо означенное недомогание тянуло или «травило» душу совершенно не так, как это случается в моменты полной опустошенности, непонятной тревоги или возникающих друг за дружкой жизненных передряг. Я был полон, если так можно выразиться, некоего оптимистического волнения, плавно переходящего в степень глубокой влюбленности. А это, друзья мои, такая сила, что даже самой заносчивой и неподатливой женщине перед ней не устоять. Это я точно вам говорю.
Не дожидаясь, когда с лица сойдут синяки и, не рассчитывая на случайную встречу с Софьей в универсаме или подле ее дома, я просто постучался в окошко факультетской кассы и, едва окошко распахнулось, просунул внутрь букет розовых гвоздик. Софья молчала, переводя взгляд с гвоздик на мое расцвеченное синяками лицо. Захлопнуть окошко, не сломав цветы, не было никакой возможности, равно как и выпихнуть их наружу. К тому же я почувствовал в ее взгляде легкое сочувствие, не сомневаясь, что она знает, кем и за что я был побит. Впрочем, коль не прозвучало традиционного: «Чеши отсюда!» и Софья не решилась выбросить цветы, разговор надлежало начинать мне.
- Я хотел бы пригласить вас в «Националь».
- Куда? – удивилась Софья после небольшой заминки.
- В «Националь». В ресторан. Он здесь совсем рядом, на углу Маркса и Горького.
- Зачем? – еще больше удивилась Софья, и это выглядело очень искренне.
- Чтобы лучше с вами познакомиться.
Я увлекся, разглядывая ее удивленное лицо, на котором, к тому же, явно просматривалась тень внутренней борьбы, и не заметил, что Софья сумела таки сориентировать гвоздики таким образом, чтобы их можно было выпихнуть наружу, не сломав стебли. Окошко, правда, закрылось, медленно и неплотно, я бы даже сказал – нехотя.
- Я буду вас ждать у ресторана в 19-00, - сказал я прикрытому окну. – Учтите, это «Националь», и столик уже заказан.
- Нет и никогда, - ответило мне прикрытое окошко.
Попасть в ту пору в «Националь», да еще вечером и без предварительного заказа, было так же «просто», как «просто» купить билет в Большой театр в день премьеры «Золота Рейна». Однако я дал швейцару 10 рублей – стоимость хорошего ужина (без выпивки) – и тот, благо, дело происходило в 11 утра, свел меня с метрдотелем. Ближе к 19 часам, когда я вошел в «Националь», на заказанном столике стояло ведерко с бутылкой шампанского и оговоренные закуски. Ранее никогда и ничего подобного я не делал, хотя легкий озноб одолевал меня вовсе не из-за пафосности обстановки или теперь уже ресторанного безумия. Почему-то я был уверен, что Софья обязательно придет и что это обстоятельство нужно будет разруливать. Закаленный на студенческих мимолетных романах и романчиках, я, тем не менее, не знал, как себя вести и что говорить Софье. В тот вечер я сам себе казался безнадежным. Но Софья не пришла. Я прождал ее битых два часа, фланируя от угла проспекта Маркса и улицы Горького до заказанного мною столика, затем рассчитался с официантом и побрел через оживленный подземный переход к нужной мне станции метро. И только в переходе, не знаю уж как, увидел Софью, стоящую за одной из колонн. Она была в ослепительно белой блузке и модной в те времена свободной юбке, сшитой на манер флага Французской Республики, то есть, в три горизонтальных цвета. Для женщин, обладающих потрясающими формами и соответствующей этим формам внутренней красотой, подобный наряд был подлинной находкой. Он заставлял работать воображение, поскольку не то что скрывал физические подробности тела, а наделял их ореолом таинственности и безусловной недосягаемости – признаком небожительниц, которые реже и реже опускаются на нашу грешную землю.
Мы постояли некоторое время друг против друга, ничего не говоря. А потом, не сговариваясь, пошли пешком. Сначала мимо факультета и Пашкова дома в сторону Большого каменного моста. Потом – по улице Георгия Димитрова до Октябрьской площади. Потом – по маршруту тогдашнего 26-го трамвая по Шаболовке, Донским проездам, мимо больницы имени Кащенко до Загородного шоссе… Когда до знакомой пятиэтажки оставался квартал и стояла уже глухая ночь, Софья решительно повернулась ко мне:
- Дальше я пойду одна.
- Одна?! Да ни за что на свете!
- Они тебя точно убьют.
- А водички попить?
- Нет, Марат. Я не пущу тебя в квартиру.
Она не двинулась с места, провожая меня взглядом, пока я не скрылся в темени кустов вдоль тропинки, ведущей к Загородному шоссе, и только тогда, покачиваясь на высоких каблуках, пошла в сторону дома. Тщательно укрываясь, я все же последовал за ней – на всякий случай. У детской площадки, той самой, где меня поколотили грузины, Софью поджидал крепыш. Я не слышал, конечно, о чем они говорили, поскольку от ближайших к площадке кустов расстояние было приличным, к тому же разговор шел на пониженных тонах. Но видел, как крепыш жестикулируя, пригласил Софью присесть на лавку, потом достал бутылку и стаканы, потом выпил, предлагая выпить и Софье, потом выпил еще, буквально навязав Софье очередной стакан.
Так прошло еще около часа. Наконец, в их беседе наступил какой-то перелом, Софья порывисто встала и направилась к дому. Крепыш, с минуту посидев, бросился за ней и буквально коршуном налетел на Софью со спины. Она громко вскрикнула. Или мне показалось, что громко, ведь я уже несся к ней не разбирая дороги. Заметив меня, крепыш сиганул прочь, но, видимо, хорошенько ускориться ему не позволил алкоголь. Я бил его исключительно кулаками и исключительно в голову, и даже не столько бил, сколько молотил – в кустах жимолости, ощущая горький аромат ее цветов и нещадную жесткость ветвей; в высоко поднявшихся лопухах репейника, в которых крепыш ползал на четвереньках, беззвучно принимая удары; в песчаной пыли дорожки, протоптанной пешеходами, чтобы срезать угол с разлинованных асфальтированных тротуаров. Бил до тех пор, пока крепыш сохранял возможность сопротивляться. И только потом дал ему уйти.
Тонкая фильтрация вина, которую следует проводить не реже раза в две недели заключается в том, чтобы с помощью подходящего шланга или трубки сцеживать его в другую посуду, не касаясь концом этой трубки образовавшегося на дне осадка. Перелили, оставив осадок, - осадок сливатся к чертовой матери, перелитое вино возвращается в промытую посуду под гидрозатвор. Переливку вина при фильтрации всегда полезно осуществлять тонкой струйкой, повыше над переливаемой посудой, чтобы вино проветривалось. Это избавляет его от многих пороков и по умолчанию исправляет винодельческие ошибки. Мы, ведь, и сами порою не прочь хлебнуть хотя бы глоток свежего воздуха, понимая, что это к лучшему.
Избавление от осадка - всегда последовательное и никогда одномоментное - это нормальный, хоть и затратный по времени путь в виноделии. По мере становления вина, пусть молодого пока, пусть резковатого на вкус, осадок будет наличествовать, уменьшаясь и осветляя само вино. Пока не исчезнет вовсе, что, конечно, не значит, будто вино готово на все сто. Оно еще будет бухтеть - практически незаметно для глаза, без признаков бухтения.
Главное, не закрывать его пока наглухо, хотя с гидрозатвора можно снять. Я затыкаю горлышки бутылок с молодым вином плотной ватной пробкой, переливая его примерно раз в месяц из бутылок в общую посуду. Если, конечно, вино ещё остаётся:)
Что дальше? А дальше я вернулся к Софье.Софья была молчалива и пьяна. Я довел ее до квартиры, открыл ее ключом дверь и, усадив на кровать, отправился на кухню, чтобы смыть с себя кровь. Большие пальцы на обеих кистях были выбиты из суставов и прилично отекли. Кое-как зафиксировав пальцы обрывками кухонной тряпки, я умылся и вернулся в комнату. Софья спала. Дальнейшее со стороны выглядело, должно быть, и глупо, и смешно. Я снял с Софьи туфли, причем, поскольку руки дико болели, изощренным способом – ребрами обеих ладоней, работая ими как захватами. С юбкой и особенно блузкой возиться пришлось дольше - пуговицы можно было расстегнуть только зубами. Белье я снимать не стал. Просто прикрыл Софью одеялом, выключил свет и, оставшись сидеть на краешке кровати, тупо уставился в пол.
Во мне боролись два чувства – любовь и вожделение, которые в том возрасте я упорно разделял, несмотря на противоречивость подобного подхода. Одно до поры до времени как бы отрицало другое, ибо любовь – это любовь: нечто поднимающееся из твоей же черной и не понятной бездны вверх, вырывающееся наружу и рассыпающееся, подобно фейерверку, разноцветными огнями, способными приподнять над твердью самые заскорузлые жизненные докуки. Сколь же ничтожными и приземленными казались при этом плотские устремления или даже мысли! И тогда я вдруг подумал, что неверно трактую вожделение. Что у этого чувства, называемого ханжами «грязным», есть и обратная, затененная, сторона, сущность которой известна, может, каждому, но не каждый способен эту сущность понять. Потребность ощутить вкус женщины, в которую влюблен. Вкус уголков ее полуоткрытого рта с терпким ароматом нарастающего дыхания. Вкус пульсирующей за мочкой уха жилки, усиливающийся от особо нежного прикосновения. Вкус наливающихся вишневым цветом сосков, готовых раскрыться, как только коснешься ладонью упругого основания груди.
Вот, ведь, что такое любовь. Это еще и жажда ощутить вкус.
Видно, повинуясь больше не собственным каким-то толкованиям, а упомянутой жажде, я очень осторожно коснулся губами уголка Софьиного рта. Она ответила на это мое движение. Потом еще. И еще.
Будучи не уверенным в том, что она спит, я некоторое время всматривался в ее затененное и от того казавшееся очень спокойным лицо. Кажется, она все же спала. Я не помню, как снял с нее белье, продолжая движение с краешка губ на щеку, со щеки – на пульсирующую жилку под ухом, а с жилки – прямым ходом к левому соску груди, который действительно напоминал готовый разорваться бутон. Руки доставляли нестерпимую боль, и я мог ощущать Софью только губами, что окончательно притупило мое осознание остального мира. В тот момент он был сосредоточен на не столько бессознательном, сколько недоуменном теле, почти забывшем прикосновение мужского дыхания.
И все же, сделав над собой невероятное усилие, я остановился. Софья спала. Осторожно прикрыв дверь, пока не щелкнул язычок замка, я вынес с собой в едва тлеющее июньское утро слабый аромат Софьиных поцелуев и волос – совершенно новый для меня, словно она действительно была не обыкновенной женщиной, а небожительницей.
Пожалуй, на этом я поставлю точку. Ибо дальнейшее касается только меня и, конечно, Софьи. Впрочем, кому надо (а лучше, чтоб не надо), тому и без этого известно, чем всё закончилось. Что до черносмородинового вина, это, поверьте, удивительный напиток, пробуя который, не сразу понимаешь, что именно бьет в голову - слабенький алкоголь, характерная для смородины кислинка, её же, смородины, аромат или... былое. Которое у каждого своё. Приятного аппетита!
