Крутые земляные ступени спускались от деревни в лес. В самом низу лежала, свернувшись знаком бесконечности, мертвая гадюка. Журчала вода. Возле родника топорщилась короткая сетка рабица, в ячейках трепетали разноцветные лоскуты – древнее святилище на новый лад. По хрустким прошлогодним листьям мы направились вглубь чащи. Из-под пиджака моего спутника выглядывал пистолет. Сперва он утверждал, что на случай встречи с ваххабитами. Потом признался – ваххабитов здесь на самом деле нет, зато в колючих зарослях не ровен час наткнешься на плантацию конопли. Но наркобароны – отнюдь не главные противники ловцов уток.
– Злейшие наши враги – лесники, полиция и охотники. Хуже всего охотники, с остальными мы всегда договоримся. Утка – умнее двадцати человек! Запах чует, слух хороший. Сегодня одной понравилось – завтра стая прилетит. Но если спугнуть, пропала работа. Один выстрел – и недельный труд насмарку. Бывало, охотника валили. А случается, сетки пропадают. Значит, появилась крыса. Если поймаем, с ней тоже несчастный случай будет. До рассвета часовые мерзнут, дежурят. К Путину легче попасть, чем ночью в этот лес…
Сети престижа
Мало кто слышал о терекеме, крохотном тюркоязычном народе, живущем в Турции и на Кавказе. Еще меньше знают об их оригинальном промысле – утиной охоте на искусственных озерах. Сами ловцы о нем помалкивают – он давно уже признан браконьерским. Но если смелый человек отправится в лес возле терекеменских селений Падар и Берикей, среди лиан и колючек он увидит длинные земляные валы. Это – ловушки. В основном, заброшенные.
Старинный промысел переживает не лучшие времена. Однако стоит ударить морозам покрепче – и терекеменцы снова не спят ночами, вслушиваясь в шорох крыльев, плеск и утиное кряканье – причем не только ради добычи.
– Утиные ловушки – престижно-этнический маркер, – утверждает питерский антрополог Михаил Солоненко. – Главное в них не прибыль, а социальный статус. Показать, что семья – древняя и уважаемая.
Мы уходим все дальше, перебираемся через ручьи по кривым бревнышкам и через узкие арыки — по аккуратным мосткам из покрытых дерном труб. Замаскированный схрон появляется внезапно. Убежище ловца уток похоже на длинный шалаш. С одной стороны он открыт, с другой — слегка поднимается над высоким валом, границей пересохшего пруда в форме квадрата шириной около тридцати метров. Если его обойти, видно другое точно такое же убежище.
Между ними – арык, по которому поступает вода. Тонкие прутики перегораживают его, отфильтровывая мусор и гнилушки. На противоположному валу – отверстие для слива. В мороз не замерзают только проточные водоемы, поэтому к ловушке всегда ведет хитроумная система каналов от ближайшего ручья или родника. В межсезонье их обычно перекрывают и пруд высыхает. Ловушку готовят загодя, в августе – косят траву, приводят в порядок арыки. Занимает это около недели. А используют ее в феврале, в самые морозные зимы, когда обычные озера и даже море вдоль берега замерзают.
Голодные утки ночью летят с Каспия на сушу. Одна из них замечает привлекательное незамерзшее озерцо, изобилующее кормом – каждый день ловцы щедро сыплют в него пшеницу. Вдоволь наевшись, довольная кряква на следующую ночь возвращается не одна. Через неделю на пруд опускается уже целая стая.
Водная гладь – надежная защита от хищников. Поэтому утки не любят приближаться к суше. Но вот зерно в центре ловушки съедено, а к берегу ведет такая вкусная пшеничная дорожка… По ней птицы приплывают к овальной подводной яме возле устья арыка, наполняющего пруд. Ее глубину определяет самый опытный мастер. Сделаешь чуть больше – утки побоятся нырять, чуть меньше – улетят прежде, чем ловушка захлопнется. На берегу свернута длинная сеть. Согнутые ветви орешника приподнимают ее над землей, чтобы ячейки не смерзлись в снегу. Край сетки привязан к проволоке, конец которой уходит в тот из двух схронов, который этой ночью с подветренной стороны.
С вечера там затаился хозяин ловушки. Но сперва он оправил сеть, подмел веником следы и аккуратно вытащил деревянный штырек – предохранитель от случайного срабатывания. Смотровых отверстий в шалаше нет. Да они и бесполезны – ночью стаю разглядеть сложно. Ловец ориентируется только на шум. Наконец, характерное бульканье возвещает, что осмелевшие утки подплыли к берегу и дружно ныряют в углубление, доставая со дна зерна пшеницы. Тогда он изо всех сил дергает палку, к которой прикреплена проволока. Сеть разворачивается, вылетает на пять – шесть метров и накрывает стаю. Теперь птиц можно брать голыми руками.
Один удачный «улов» – около сотни уток. Говорят, в старину пернатых было так много, что терекеменцы за ночь ухитрялись сделать несколько заходов и поймать до пятисот крякв. Сыплют зерно и делят добычу (вычтя из нее «подарок» леснику) пропорционально доле в ловушке. Она не подтверждена ни единым документом, ведь и сам промысел незаконен. Поэтому порой между сельчанами вспыхивают распри, грозящие перерасти в кровную вражду.
Ловушка захлопывается
Терекеменец Гасанхан (все имена изменены) давно расстался с деревенским прошлым и стал солидным горожанином. Однако много лет назад ему как старшему сыну перешла отцовская доля – половина крупной ловушки на уток в лесах под Падаром. Второй половиной вскладчину владели четыре человека. Промыслом Гасанхан не занимался с юных лет, да и не хотелось отлеживать бока на морозе – проще сходить за мясом в супермаркет. Поэтому он отдал ловушку в долгосрочную аренду семье односельчан. Те исправно привозили изрядную долю добычи – трехлитровые банки, в которых были засолены по пять – шесть крякв. Жена их ставила на полки рядом с помидорами и огурцами.
В последнее время «дань» поступала все реже. Гасанхан не беспокоился – в городе у него были дела поважнее. Но вот из села дошел слух, что арендаторы объявили ловушку своей. Этого он стерпеть не мог. Дело было не в добыче и не в деньгах. Под угрозой оказался престиж тухума. Гасанхан взял сына, вооружился и приехал в село. На годекане он публично заявил, что этой зимой впервые за десятки лет они будут ловить уток сами. Бывшие «арендаторы» уходить отказались. Стало ясно, что столкновения не избежать…
В Падар мы приехали с Адизом, сыном Гасанхана. Автомобиль с трудом протиснулся мимо грузовика со щебенкой – разбогатевший выходец из аула за свой счет прокладывает асфальт. На нас оглядывались сельчане – смуглые, с густыми усами. Непохожие на жителей соседних аулов.
– Здесь всегда качаги жили. Дерзкие, по-вашему, – гордо рассказывал Адиз. – Недавно ремонтировал дедовский дом – схрон со старыми гранатами нашел. Когда хан дань собирал, только наша улица не платила. Чуть что, убегали в леса. А когда в Дагестан ваххабиты пришли, мы перекрыли дорогу и никого из чужаков сюда не пускали.
Угроза от ваххабитов здесь – не пустой звук. Из соседнего терекеменского селения Берикей шестнадцать молодых ребят уехали в Сирию. Жизнь крестьянина тяжела. Вдобавок, гнуть спину на поле многие мужчины по старинке считают унизительным. Вот и поддаются на уговоры вербовщиков.
– Конечно, охота на уток – браконьерство, – рассуждает Адиз. – Но что делать тем, кто не смог уехать в город? Ни заводов здесь, ни предприятий доходных. Разве что на рынке торговать, как знакомый учитель истории. Часть зарплаты еще недавно выдавали зерном, словно специально, чтобы в воду сыпать. Летом спасают огороды, зимой – ловушки.
В селении уток промышляет большинство мужчин. Но рассказывать об этом готовы немногие. Даже между собой до самой весны терекеменцы добычу не обсуждают – примета плохая. Хвастаются тихонько, через месяцы после охоты. Благо, запаса вкусной соленой утятины хватает надолго.
Адиз позвал своего родственника, чей пруд ближе всего к селению, и мы отправились в путь.
Утиная война
– Все знали, что мы теперь городские и никогда не вернемся в село, – вспоминает Адиз, пробираясь по лесу. – Вот арендатор и пустил слух, что это его ловушка, хотя смолоду моему отцу дань приносил. Пришлось идти на разборки. Нашу долю еще прадед купил за буйвола, но как это доказать, если продавец давно помер? Отправились мы к старейшинам. Один из них подтвердил – да, было такое. Мы в лес, к ловушке, – и соперники следом. Мы – отец с сыном, и они тоже. Все – при ножах. Чуть друг друга не порешили. Старики обе семьи стыдили. Говорили, что ловушка большая, места много, просили разделить по-хорошему. Но мы не уступали. Пропади эти утки пропадом, главное – наши права отстоять. Чтобы уважали. Не успокоились, пока не добились своего.
В последние три года мало кто браконьерил на прудах. С непосильной для лесхоза и полиции задачей легко справилась погода. Зимы стояли теплые, озера не замерзали, так что ловить было бесполезно. Но без дичи предусмотрительные терекеменцы не остались. В изобильные времена не всем пойманным кряквам сворачивали шею. Некоторых с подрезанными крыльями отпускали на скотный двор. И хотя дикие утки при первой возможности улетали, третье-четвертое поколение, выросшее в сытости, о побеге не помышляет. Нарядные селезни с изумрудно-зелеными головками расхаживают, покрякивая, среди кур и ягнят.
– Восстановили мы свое господство и на следующий год нашли другого, кто готов ловить и дань нам отдавать, – подытоживает Адиз, угощая меня терекеменским хинкалом в серой городской пятиэтажке. Царство лесных сетей отсюда кажется нереальным. – Наша ловушка считалась лучшей в лесу. За нее стоило бороться. Мы победили, вернулись в Дербент и больше никогда сами не ловили. Ни отец, ни я, ни мои дети. Три года назад я приезжал в Падар с учеными, и даже найти ее не смог
