Родственник поправляет очки Таппан Раре, которая умерла в 2006 году в возрасте 65 лет.
Семья и друзья осматривают тело Деборы Маупа, умершей в 2009 году в возрасте 73 лет. Мумифицированное в растворе формальдегида тело хорошо сохранилось — это к удаче.
Сестры и кузины окружили трехлетнюю Шиарини Таниа Тиранду, умершую днем ранее. Они гладят ее и говорят с ней. Для них она — то макула, больной человек.
Тело Панкуна Ранте Ранте, которому на момент смерти было около 115 лет, положили не горизонтально, а под углом к стене. Родственники сделали это в знак большого уважения. Этот редкий обычай, дипатадонкон, практикуется только в богатых семьях.
Барталомеус Бунга держит тело своей матери Кристины Бэнни, умершей в 2011 году. На переднем плане ее внук Джерри Путра Бунга показывает большие пальцы. Похороны собирают семьи вместе, несмотря на то, что половина родственников живет далеко.
Около семи вечера Элизабет Ранте отодвигает золотую штору, открывая дверной проход, и мы проскальзываем внутрь. «Папа, Папа, — шепчет она своему мужу, — к нам приехала гостья из далекой страны». В комнату входит с подносом в руках второй сын Элизабет, Джейми, и тихо подходит к нам. «Вот твой рис, Папа. Вот рыба. Вот чили», — говорит он.
Стараясь не шуметь, мы направляемся к выходу. «Просыпайся, Папа. Время обеда», — говорит Элизабет, и я оборачиваюсь на мгновение. Йокки, старший сын, объясняет отцу: «Она хочет сфотографировать тебя, Папа».
Трогательная семейная сцена, которая могла бы происходить в любом уголке мира, если бы не один нюанс — муж Элизабет, бывший работник городской администрации, уже две недели как мертв. Здесь, в этом бетонном доме уважаемой и процветающей семьи, на деревянной кровати без движения лежит Петрус Сампе, накрытый одеялом до подбородка.
Петрус еще несколько дней будет оставаться в своем доме на окраине Рантепао, расположенного в отдаленном горном районе Сулавеси, одного из индонезийских островов. Его жена и дети будут говорить с ним и приносить ему еду четыре раза в день — завтрак, обед, ужин и вечерний чай. «Мы делаем это потому, что очень любим и уважаем его», — говорит Йокки. «Раньше мы всегда ели вместе. Он все еще в доме, с нами, и мы должны кормить его», — добавляет Элизабет. Благодаря тому, что тело обработали формалином (водным раствором формальдегида), оно не разлагается и через некоторое время превратится в мумию. Тело совсем не пахнет, в комнате стоит обычный для домов народов тораджи запах сандала. С картины на стене на покойного смотрит Иисус Христос.
Четыре дня спустя, после христианской службы и обеда на сто с лишним человек, члены семьи переносят Петруса с кровати в гроб — этот процесс снимают на видео. Десяток детей отпихивают друг друга, чтобы лучше видеть. Петрус пролежит дома в гробу еще четыре месяца, до похорон в декабре. До тех пор его жена будет жить с ним в одном доме; в некоторых семьях сохранился старый обычай никогда не оставлять мертвого одного. До похорон Элизабет и ее дети будут называть покойного то макула — больным человеком. «Мы верим: несмотря на то, что наш отец — то макула, его душа все еще в доме», — говорит Йокки.
Рисма Паэмбонан относит обед своей свекрови Марии Салемпан, умершей две недели назад в возрасте 84 лет. Торанджи ценят время, проведенное с родителями. «Мне не грустно, ведь она все еще с нами», — говорит другая женщина о своей 73-летней матери, тело которой уже больше года остается у нее дома.
Фото: Брайан Лехманн
В отличие от людей западной культуры, тораджи не воспринимают смерть тела как нечто резкое и завершенное. Для них это лишь первая ступень долгого, постепенного процесса. О телах близких заботятся несколько недель, месяцев и даже лет после смерти. Похороны часто откладывают, чтобы успели приехать родственники покойного из дальних краев. Сама церемония длится неделю, во время которой в дом тораджи стекаются родные и близкие со всех уголков мира. Когда кортеж, состоящий из сотни машин и мотоциклов, отправляется проводить покойника в последний путь, движение на дорогах останавливается (чего не случается, даже когда едет полиция или скорая). Смерть здесь уважают больше, чем жизнь.
Тораджи не отказываются от медицинской помощи, когда их жизни грозит опасность. И, конечно, они горюют, когда близкие умирают. Однако почти все уверены, что смерть — неотъемлемая часть жизни. Тораджи считают, что даже после смерти человек не умирает по-настоящему, что и тогда связь между близкими людьми сохраняется. Для них смерть не конец, а лишь переход к другой форме существования. Тораджи, живущие на севере Сулавеси, иногда достают усопших родственников из могил, чтобы переодеть их и укутать в новый саван.
Никто точно не знает, откуда берут начала погребальные обычаи тораджи. Язык тораджи стал письменным только в XX веке, и информация о многих древних обрядах до сих пор передается из уст в уста. Лишь недавно археологи установили, что некоторые из этих обычаев существовали еще в IX веке. Первые голландские корабли прибыли на территорию нынешней Индонезии в XVI веке в поисках пряностей. Спустя триста лет они проникли в места проживания тораджи — сейчас в этих районах живут племена тораджи утара и тана тораджи. Благодаря голландским миссионерам в этом районе Индонезии распространено христианство — преимущественно протестантизм, однако некоторые исповедуют католичество. (В то время как большая часть индонезийцев — мусульмане.) Христианство более или менее успешно совмещают с традиционными ритуалами тораджи: практически каждый этап погребального обряда сопровождается молитвой «Отче наш» и чтением Евангелия от Матфея или Иоанна.
Деревни тораджи расположены как высоко в горах, так и в долинах. От крупнейшего населенного пункта Сулавеси, Макасара, до Рантепао, города с населением 26000 человек, приходится добираться восемь часов, проделав путь в 300 километров по горным серпантинам. Деревни соединены между собой ухабистыми дорогами, на которых с трудом могут разъехаться две машины.
Я приехала сюда после многих лет исследований отношения к смерти людей западной культуры, которые боготворят медицину и лекарства, но боятся самой смерти, причину которой видят в несовершенных технологиях или отсутствии желания жить. Поэтому многих американцев оставляют умирать в госучреждениях, хотя большинство из них предпочли бы отойти в мир иной у себя дома. Когда мой муж Теренс умер, я решила узнать другой подход к смерти и приехала сюда изучать культуру с прямо противоположным отношением к этому явлению.
Колин Мюррей Паркс и Холли Джи Приджерсон в книге «Утрата: как взрослые справляются с горем» пишут, что в западной культуре совершенно нормальным считается разговаривать с мертвыми, чувствовать их присутствие и даже видеть их. Горе, пишут Паркс и Приджерсон, имеет не линейный, а скорее цикличный характер — оно затихает и вспыхивает с новой силой в течение многих лет, и погребальные обряды тораджи служат тому примером. Расставание с покойным спустя несколько дней или даже часов после смерти, типичное для западной культуры, для тораджи было бы большим ударом. «Моя мать скончалась внезапно, и мы пока не готовы отпустить ее. Я просто не могу похоронить ее так рано», — всхлипывая, говорит Йохана Поланда. К ее матери, тело которой лежит в комнате на втором этаже, уже в течение года не зарастает народная тропа. При жизни покойная была старостой деревни (сейчас этот пост заняла ее дочь), и потому к ней до сих пор приходят за благословением перед важными событиями или даже за разрешением на заключение брака.
Микаэла Будиман, антрополог из Карлова университета в Праге, пишет, что похороны сразу после смерти были бы для тораджи «как если бы коршун упал с неба на свою добычу, схватил ее и исчез навсегда в мгновение ока».
Так есть ли разница между нежеланием Йоханы расстаться с матерью и нашим стремлением быть с любимыми, отошедшими в мир иной? Или между беседой Элизабет с мужем и разговорами американских вдов с их усопшими супругами? Так ли отличается ритуал подношения пищи мертвым и нежелание писательницы Джоан Дидион выбросить ботинки своего покойного мужа в надежде, что он вернется? Ничто не лечит горе лучше времени. Что если бы мы, подобно тораджи, давали себе больше времени, чтобы свыкнуться с утратой?
Тини Патиун не смогла сдержать слез, когда тело ее матери понесли к могиле. Эстер Патиун скончалась 10 месяцев назад в возрасте 62 лет и все это время находилась в доме своей семьи, пока готовились похороны.
Фото: Брайан Лехманн
Спустя несколько дней после моего визита к покойному Петруса Сампе и его жене на другом конце города состоялись похороны другого человека. Я пробираюсь под бамбуковый навес, приготовленный семьей усопшего для гостей из других мест, и устраиваюсь поудобнее рядом с девочкой-подростком, внучкой покойного по имени Динда. Она то подводит глаза, то играет в игры на смартфоне. «Все любят похороны, ведь на них можно увидеться с родственниками, которые живут далеко», — говорит она, а неподалеку играют ее младшие кузины, ничуть не смущаясь стоящего неподалеку гроба.
Сотни мужчин, женщин и детей гуляют или разговаривают в тени родовых домов — тонконанов, которые можно увидеть везде, где живут тораджи. Эти построенные на сваях здания с большой изогнутой крышей похожи на огромные красные лодки в море пальм, кофейных деревьев и бугенвиллей.
Между тонконанами копошатся привязанные к бамбуковым палкам свиньи — скоро их зарежут на обед. Женщины в облегающих черно-белых платьях торгуют сигаретами. В передвижном ларьке продают воздушные шары. И повсюду лоснящиеся, жирные азиатские буйволы — они лежат под деревьями, стоят возле дорог или ходят по кругу под наблюдением молодого человека, который обращается с ними с такой заботой, будто они его домашние питомцы. Распорядитель похорон с помоста обращается к одному из этих великолепных животных с огромными, изящно загнутыми кверху рогами, расстояние между которыми составляет почти два метра. «Сегодня ты самый важный буйвол, — говорит он. — Ты отправишься в загробный мир с этим человеком и сделаешь его богатым».
Размах похорон тораджи оценивается в буйволах, которые служат здесь своего рода валютой. В расчет берется их количество, здоровье и внешний вид. Похороны для тораджи очень важны в плане иерархии — они укрепляют статус семьи умершего, людей, которые присутствовали или отсутствовали на церемонии. Сегодня один из последних дней угощений, приемов, встреч, молитв, развлечений и ритуалов, продолжавшихся больше недели и постепенно отделявших мертвого от мира живых. Тело перемещают из дома в тонконан, затем в расположенный неподалеку амбар для риса и, наконец, в погребальную башню, возвышающуюся над местом проведения похорон.
Похороны объединяют тораджи — как семьи, так и целые деревни. Люди копят деньги на похороны, стремясь превзойти друг друга в подарках, что приводит к расточительству и сложной системе долговых обязательств. Твой кузен подарил буйвола? Ты должен подарить быка покрупнее. Тебе подарили дорогой подарок, но ты не можешь ответить тем же? Тогда эта обязанность ложится на твоих детей. Если и они не справятся, она перейдет к внукам. Об этой, не самой приятной стороне похорон, нельзя не вспомнить, слушая выкрики распорядителя, считающего подарки. «Кто подарил эту свинью? А этого буйвола?» — слышится из громкоговорителя. А под жестяным навесом представители власти оценивают размер и внешний вид подаренных животных, чтобы обложить их налогами. По окончании церемонии семье покойного вручат тщательно составленный список полученных подарков, чтобы потом она могла ответить дарителям тем же, когда кто-то из их близких скончается.
Для тораджи похороны — веселое событие. Это словно свадьба, бармицва, воссоединение семьи и поминки вместе взятые. Богатые похороны — это возможность пообщаться, выпить и поесть от души, развлечься и даже познакомиться с новым работодателем или присмотреть себе хорошую пару. Здесь также устраивают бои буйволов. («Никаких ставок!, — предупреждает распорядитель. — Это праздник христианской семьи, и здесь рядом полиция! Никаких ставок!») Когда наступает время нести гроб к погребальной башне, по меньшей мере пятьдесят молодых людей берутся за бамбуковые палки и с песнями обходят место церемонии. Гроб начинают качать вверх и вниз, когда начинают воспевать интимную жизнь усопшего: размер некоторых частей его тела и сексуальное мастерство. Затем носильщики окатывают друг друга и гостей водой из пластиковых стаканов.
«У тебя может быть уважительная причина не прийти на свадьбу, но быть на похоронах ты обязан», — говорит 52-летний Дэниэл Рантетаса, сидящий в секции ВИП на похоронах Ласси Алло Туды, дедушки Динды. Дэниэл подсчитал, что за всю свою жизнь он побывал на более чем трехстах похоронах. Он говорит, что на таких похоронах, как эти, в жертву приносят минимум 24 буйвола, а на некоторых — больше сотни. Одно животное стоит в среднем 20 миллионов рупий (1425 долларов), хотя цена за особо ценных, пятнистых буйволов может быть намного выше. На богатых похоронах расходы на одних только буйволов могут достигать 400 тысяч долларов, которые покрываются за счет подарков гостей и денег, высылаемых родственниками, живущими за границей. Еда и напитки для сотен гостей и временное жилье для приехавших издалека также стоит немало. Люди находят деньги на похороны, даже если у них нет средств заплатить за образование. «Моя бабушка сказала, что у нас слишком мало сбережений, чтобы платить за обучение в колледже. А через пару недель она потратила несколько тысяч на свиней для похорон нашего родственника. Я стала жертвой традиций», — поделилась со мной одна женщина. Как часто говорят тораджи, мы живем, чтобы умереть.
Тем не менее, некоторые туристы, приезжающие посмотреть на экзотичные пышные похороны тораджи, замечают, что связь между людьми, отсутствие у них страха перед смертью и веселье меняют их взгляд на собственную культуру. «Мы, европейцы не думаем о конце своей жизни. А здесь готовятся к нему годами», — говорит Антонио Мучет, IT-специалист из Мадрида.
Я перевожу взгляд на буйволов — всего в жертву будет принесено 55. Человеку западной культуры это кажется варварством, но тораджи это не смущает. «Мы ставим интересы группы выше интересов отдельного существа. Обязанность буйвола — давать людям мясо. Человек, в свою очередь должен заботиться о животных и не причинять им боль без необходимости», — говорит Станислаус Сандарупа, лингвистический антрополог университета Хасануддина в Макасаре и представитель народа тораджи.
Тораджи выращивают буйволов, чтобы принести их в жертву. А до той поры мальчики (а иногда и девочки) заботятся о них с любовью и гордостью, как если бы они были породистыми жеребцами или дорогими машинами. На похоронах животным перерезают ножом яремную вену. Чем больше буйволов принесено в жертву, тем престижней считается церемония.
Пока в городе проходят похороны, в деревне проводятся другие ритуалы. Август — традиционный месяц не только для похорон, но и для мамеме — так называемых «вторых похорон». Они проводятся раз в несколько лет, когда семьи приходят на могилы предков, чтобы прибрать их, принести мертвым еды и сигарет и переодеть тела мертвых в новую одежду. Дэниэл Сэба Самбера наблюдает за своей женой, сыном, дочерью, зятем, внучкой и другими родственниками, собравшимися возле большого семейного склепа на краю долины. На Дэниэле новые брюки, глаза удивленно смотрят сквозь новые проволочные очки. Он умер в 2012 году после 20 лет борьбы с диабетом. Сегодня семья увидела его впервые после погребения. На этой неделе его и тела еще десятка почивших ранее родственников достали из склепа для церемонии мамеме.
Спокойный и подтянутый сын Дэниэла, Питер, как и его отец когда-то, занимается строительным бизнесом в провинции Папуа в двух тысячах километров отсюда. Он одет со вкусом и отлично говорит по-английски. Его дочь Монна, инженер, показывает родителям фотографии своего хора в Цинуиннати на телефоне. Питер и его семья — современные тораджи.
И что же он чувствует, глядя на своего умершего три года назад отца и других родственников? Гордость. И волнение. Тело отца достаточно хорошо сохранилось и все еще узнаваемо, в отличие от остальных, больше похожих на скелеты для украшения дома к Хэллуину. Много лет назад Дэниэл смог разбогатеть с нуля и за это получил прозвище Деда Босс. Хорошее состояние тела — хороший знак для Питера: значит, он тоже преуспеет! «Тела не всегда сохраняются так хорошо. Это значит, что нас, его детей и внуков, ждет успех», — радостно говорит он.
Я ожидала этот момент с большим волнением. В конце концов, мы, люди западной культуры, не можем смотреть на трупы без содрогания. Однако теперь я чувствую лишь спокойствие и любопытство. Они одеты в праздничные одежды и будто бы выглядят счастливыми. Запах затхлый, отдает плесенью. Зрелище, без сомнения, необычное, но неприятным или жутким его не назовешь.
«Очень важно, что мы существуем не сами по себе, а как часть чего-то большего», — считают тораджи. Смерть одного человека — это лишь один стежок на огромном полотне жизни его детей и предков, который имеет финансовые, социальные и эмоциональные последствия.
Похоже, тораджи понимают смерть лучше, чем кто бы то ни было. Они хотят сохранить духовную и телесную связь с ушедшими близкими; хотят верить, что люди не умирают окончательно; хотят иметь предков, чтобы когда-нибудь присоединиться к ним. Мы же продолжаем отстраняться от смерти, не понимая, что она, в сущности, такая же часть нашей жизни.
